Пути веры. Искусство Андрея Есионова в семи церквях Рима
Андрей Есионов – русский, но в его венах течет и украинская кровь как по материнской, так и по отцовской линии, как, впрочем, и у многих его соотечественников. Мне кажется правильным сказать об этом сразу, пока этого не сделали другие, учитывая, что я пишу эти строки в разгар безумного конфликта между Россией и Украиной, который нелегко будет забыть. В этой связи я хотел бы выразить то, что мне не удалось сказать месяц назад, когда мне предложили написать о другом русском художнике: какими бы ни были личные позиции по поводу того, что сейчас происходит, я полагаю, что Есионов имеет полное право на то, чтобы его оценивали как художника, и чтобы никто не требовал от него заявлений в том единственном ключе, который Запад готов сегодня принять. По очень простой причине: нравится нам это или нет, но искусство является проявлением того человеческого поведения, которое подлежит, прежде всего, эстетической оценке, и к которому неприменима шкала этики. Как известно, некоторые необыкновенные художники отличались весьма жалкими нравственными качествами, и наоборот – многие достойнейшие с точки зрения этики люди почти не заслуживают внимания как художники. Такие художники были всегда, они есть и сегодня. Точно также существуют произведения, которые обладают невероятной художественной ценностью, но выражают отвратительные понятия, равно как существуют и высоконравственные произведения, которые сообщают свое содержание в весьма посредственной художественной манере. Так происходит потому, что искусство прежде всего является способом самовыражения, и сам способ всегда имеет большее значение, нежели то, что выражено.
Таким образом, искусство и этика подразумевают два разных уровня оценки, которые может спутать лишь тот, кто ничего не понимает ни в том, ни в другом: на одном уровне мы оцениваем художника, а на другом – поступки и мысли людей. В данном случае я намерен рассматривать только художника Есионова, подчеркнув еще раз, что все остальное не входит в мои полномочия, равно как и в полномочия кого-либо другого.
Вместе с утверждением свободного с точки зрения выражения искусства, которое творит художник-интеллектуал, академическое образование на Западе оказалось в глубоком кризисе осмысления собственного существования. Этот кризис попытались преодолеть, академизировав, если так можно сказать, анти-академичные выразительные способы авангарда, что привело к значительной ограниченности преподавания традиционного художественного ремесла. Однако это ремесло по-прежнему очень востребовано, подтверждением тому служит тот факт, что миметический язык, на который делают ставку, очень многие представители западных народов, в том числе и самые молодые люди, и сегодня ощущают каксовременный. Я думаю, например, о комиксе или о графическом романе, если предпочтительней более элегантное определение, или об иллюстрации и открытке, о настенном стрит-арте, - о тех областях, где еще возможно встретить те технические навыки, тот обычный язык, если его можно так назвать, который мы напрасно будем искать в произведениях художников, достойных «Биеннале» или «Документа»: академия больше не стремится обучать этим навыкам.
Похоже, что в России этого пока не произошло. Большинство русских художников, из тех, кого воспринимают всерьез, продолжают получать традиционное академическое образование, которое не искажено приспособлением к практикам анти-академизма, но которое отпечатано в ремесле, как оно развивалось в двадцатом веке, выйдя за пределы авангарда, в своих хороших и плохих проявлениях. Художника учат «историческому искусству», как его называют, и я бы сказал, что называют справедливо: по мере своего развития он может прийти затем к отрицанию этого искусства, однако он обучился тому ремеслу, которое когда-то позволяло называться художниками, и которое способно вести разговор с людьми нашего времени.
Андрей Есионов, будучи русским художником до мозга костей, является исключительным примером этого типа образования. Он не только чувствует себя обязанным академическому знанию, но убежденно верит в невозможность отказа от него, лично прилагая усилия к тому, чтобы продолжать его уроки. То, как он работает, - это можно увидеть благодаря интернету (вот современный способ распространения древнего ремесла), - говорит о его понимании живописного творчества, а не только его техники, больше любой посвященной ему диссертации. В основе всего лежит рисунок, всегда главный согласно академическому предписанию, который, прежде всего, призван перевести замысел в определенные фигуры, представив их не во всех деталях, но в главных элементах, чтобы обозначить пространство, которое затем заполнит растворенный в воде цвет, придав появившемуся изображению намеренно хрупкое тело. Свечения и затенённости сменяют друг друга без всякой последовательности и ложатся на поверхность так, словно художник открыто заявляет о том, что даже самые реалистичные изображенные им элементы являются все же плодом его фантазии. Поэтому возникает впечатление, что в живописи Есионова все стремится остаться внутри пространства исключительно ментальной природы, как будто повиснув в воздухе, чтобы находящаяся позади глубина не увела изображение в пучину неясности. Есионов очень умело придает своим сотканным из дыма и пара замыслам достоверность того, что предстает затем более конкретным нашему взгляду благодаря миметической виртуозности художника, которому немногими точными мазками удается наилучшим образом передать самое подлинное веяние жизни. В памяти оживают примеры художников, которые были обращены к великой реалистической традиции еще больше, чем главный представитель русского импрессионизма Валентин Серов. Но в своем чудесном проявлении вызванная Есионовым зримость могла бы точно также в любой момент растаять, как лед на солнце, если бы это пришло в голову художнику, который в данном случае является своего рода волшебником. Думаю, что в этом постоянном ощущении хрупкости, которая сосуществует с грандиозными по своей сценографической зрелищности композиционными построениями, заключается большая часть очарования живописи Есионова. Он словно показывает фокус, раскрывающий самую созвучную искусству ценность: осознанное представление себя как иллюзии в мире иллюзий, не считающих себя таковыми. Что может быть более настоящим, чем иллюзия, которая предлагает себя в качестве иллюзии?
Работы Есионова представлены в семи исторических римских церквях (Пантеон/Санта- Мария-ад-Мартирес, Иль-Джезу, Сан-Марко, Сант-Андреа-делла-Валле, Сан-Лоренцо-ин- Лучина, Санти-Винченцо-э-Анастасио, Санта-Мария-ин-Кампителли). Некоторые из этих церквей хранят великие шедевры прошлого (Доминикино, Ланфранко и Прети в церкви Сант-Андреа-делла-Валле, Рени и Вуэ в церкви Сан-Лоренцо-ин-Лучина, Поццо иБачичча в церкви Иль-Джезу – это лишь некоторые примеры). Но в работах Есионова я вижу скорее их отличность от этих шедевров, нежели последовательность. В них художник размышляет о вкусе прошлого, который невозвратно изменился, что совершенно естественно. Конечно, было бы очень легко и столь же банально сопоставлять ремесло Есионова с его блестящими предшественниками: между ними есть точки сближения, начиная с исходного замысла художественной рукотворности. Но в конечном счете преобладают именно различия, и я бы сказал, что это справедливо. Возможно, отличается и религиозность, с которой Есионов сопоставляет себя через свои произведения. Он не является пропагандистом веры, что было возможно для упомянутых выше художников; Есионов – это человек, осознающий, что он живет в эпоху светскости, если не атеизма, каковой является эпоха сегодняшняя. Он должен заново придумать Священное Писание, чтобы обновить его повествование и снова сделать его привлекательным, как это происходит в его «Тайной вечере» без обеденного стола, где Христос кажется главой сообщества хиппи. Так это происходит в его «Благовещении», где тайна сосредоточена в трансцендентности, которая как будто находится на стороне зрителя, а не среди персонажей сцены. Так это происходит в его «Ссудном дне», который мог бы быть обложкой книги в жанре хоррор, или же в его чувственном и поэтичном «Сотворении мира», напоминающем афиши некоторых фильмов, которые когда-то запрещались к просмотру для тех, кто не достиг четырнадцати лет. Есионов обладает талантом, в котором отражается глубинное свойство современного русского искусства: умение быть популярным в силу доступности широкому зрителю, у которого нет никакого специального образования в этой области. Именно к этому зрителю должно снова обратиться искусство, чтобы поддерживать в жизни человека то значение, которое оно имело во времена Рени, Ланфранко или Бачичча. Этот урок тоже может быть полезным для Запада, который потерялся в лабиринтах интеллектуализма, все более пустого и неубедительного, все более ориентированного на ловких торговцев и богатых коллекционеров, которых в искусстве интересует лишь статус кво.
Я не очень хорошо представляю, что может означать термин «постсоветский визионарный неореализм», которым определяют живопись Андрея Есионова, пытаясь, как я полагаю, вписать его творчество в рамки какой-то определенной идеи, отчасти даже коммерческой по стилю. Если это определение означает то, о чем я здесь написал, то я с ним соглашусь.
